Ожог памяти. В Москве установлен памятник жертвам политических репрессий

Источник

 

В День памяти жертв политических репрессий, в Москве на пересечении проспекта Академика Сахарова и Садового кольца была установлена «Стена скорби» — первый общенациональный памятник жертвам политических репрессий. Десятилетия стыдливого замалчивания «лагерной темы» и страх говорить «об этом» даже в семье — позади. «Стена скорби» железобетонно меняет баланс сил

 Фото: Сергей Куксин
Фото: Сергей Куксин

В двух разных концах России — на Колыме и Соловках — в море упираются скалы с выбитыми ломами на них одинаковыми словами: «За нами придут корабли! 1953». И вот в 2017 году за ними пришел последний корабль.

— Давайте считать, что «Стена скорби» — это последний корабль, который пришел за теми, кто не смог вернуться в 1953-м, кто погиб», — говорит председатель Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека Михаил Федотов. — Теперь за ними пришел корабль нашей памяти.

«Стена скорби» состоит из символических коридоров-арок, пройдя сквозь которые каждый для себя делит историю на «до» — когда каждый мог стать жертвой «большого террора», и «после» — когда открытая в Москве «Стена скорби» дает внутри человека прорасти пониманию, что травму репрессий необходимо помнить и нести как часть своих корней.

Не делиться на жертв и палачей, не мстить и даже «не все простить и забыть», а сделать историю, какая она есть, частью генетической памяти нации.

Школьники из Ростовской области своим трудом 
заработали на памятник 
75 тысяч рублей

Тяжело, медленно и с болью, но происходит вот что: по данным Фонда Памяти, монумент государству обошелся в 300 миллионов рублей, а сумма добровольных пожертвований от народа достигла 45 282 138,76 рубля. И хотя возведением «Стены» общество признает политику террора и репрессий преступлением, народ своим участием в сборе средств на памятник не просто осмысляет трагедию. Люди в Фонд Памяти несут не только сбережения.

Те, у кого их нет, например, куски бронзы, как пенсионер из Саратовской области Иван Сергеев. Или самый маленький взнос на «Стену» — 50 рублей — внесла пенсионерка из Йошкар-Олы, пожелавшая остаться неизвестной. Она подписалась на реквизитах: «Дочь репрессированного. Простите, сколько могу».

Но самым значимым частным взносом на «Стену скорби» стали деньги, заработанные детьми станицы Кировская Кагальницкого района Ростовской области — 75 тысяч рублей.

— Ростовская история меня потрясла, — говорит директор музея истории ГУЛАГа Роман Романов. — Она для меня пример того, что молодые люди вовсе не хотят «любой ценой» или «побыстрее забыть террор». Они хотят знать свою историю и складывают ее своим посильным трудом. Еще для меня 75 тысяч рублей, заработанные детьми, — это ответ тем, кто хочет на базе лагерей ГУЛАГа создавать туристический кластер с «ароматом» зоны и лагерей. С бараками, где можно жить в «эконом»-варианте, с нарами, где можно спать; с жестяной посудой и «лагерной» едой. Дети из Ростова своим поступком молча убеждают: «аромат зоны ГУЛАГа» или модные ныне квесты на эту тему — дорога в историческое забвение. А то, что сделали ростовские школьники и сотни тысяч жертвователей на «Стену скорби», это и есть тропинка к настоящей живой истории.

Романов признается, что этим людям он доверяет. Они обязательно смогут найти в сейфах памяти и расставить по местам страшные цифры: по данным Фонда Памяти, 20 миллионов человек прошли через систему ГУЛАГа, свыше миллиона расстреляны (цифра не окончательная. — «РГ»), более 6 миллионов стали жертвами депортаций и ссылок.

Прямая речь

Честная история формирует единую нацию

Наталия Солженицына, президент фонда Александра Солженицына:

— Судьбы тех, кто прошел ГУЛАГ, не должны оставаться семейными историями. Они должны и теперь станут частью всенародной истории. Мы не можем себе позволить не знать своей недавней истории — это все равно что идти вперед с завязанными глазами, а следовательно, неизбежно спотыкаться. Что с нами и происходит, поскольку в эпоху Большого террора были заложены основы расколотого общества. Расколотым оно останется до тех пор, пока мы не начнем восстанавливать честную историю. Честная история формирует единую нацию. А без единства и духовного целения простое экономическое возрождение невозможно.

Общенациональный памятник жертвам репрессий — шаг к примирению. Потому что примирение невозможно на основе забвения.

«Забвение — это смерть души», — говорили мудрецы. В «Стене скорби» заложена идея памяти. А испытывать или не испытывать вину — зависит от развитости сознания, совести, понимания. И это уже чувство личное, а не коллективное.

Страна у нас все-таки сегодня совсем другая! При всех недостатках нашего бытия возврат на семьдесят лет назад уже невозможен. И, наверное, не следует потомкам хранить волчьи шрамы разъединения, которые оставило то время. Нам нужна честно рассказанная хроника побед и поражений.

Такой историю России XX века можно будет уважать.

Точка зрения

От истории лакированной — к истории подлинной

Владимир Лукин, член Совета Федерации:

— Я убежден, что самое главное сегодня соединить разбитую историческую мозаику в нечто целое. Для этого нам надо преодолеть как сталинскую интерпретацию истории, так и апологетику антисоветизма. «Стена скорби» на этом пути снижает тонус ожесточенности дискуссий и приближает нас к пониманию величия события. Чжоу Эньлай, выдающийся китайский деятель, когда его спросили, считает ли он Французскую революцию 1789 года великой, ответил: «Рано судить. Пусть еще сто лет пройдет». Так и мы лишь в начале продирания общества сквозь отлакированную историю к настоящей.

Сколько бы мы ни занимались увековечиванием жертв политических репрессий, все неизбежно у 1789 года упирается в вопрос: «Сколько погибло людей?» Я всегда отвечаю: «Этого мы никогда не узнаем». Дело не только в засекреченности части архивов. И не в том, что когда комиссия Шверника — Шатуновской доложила ХХ съезду КПСС о том, что только с 1934 по 1941 годы было репрессировано 19 миллионов 800 тысяч человек, а из них 7 миллионов 100 тысяч расстреляны, съезд ужаснулся и закрыл эти цифры. И даже не в том, что историки после того, как у Петропавловской крепости Санкт-Петербурга были обнаружены расстрельные ямы, где лежат безымянные жертвы 25 февраля 1917 года, предлагают считать эту дату началом массовых репрессий ХХ века в России. А дело в том Великом и Трагическом целом, которое мы должны собрать из разбитой исторической мозаики.

Акция «РГ»

Интернет-проект «РГ» «Знать, не забыть, осудить. И — простить» собрал аудиторию примирения

***

— Акция по созданию «Стены скорби», — заявил в интервью «РГ» Владимир Каптрян, — это только первый шаг к восстановлению исторической справедливости и поруганной связи времен. И еще восстановления страшного понимания: каждый в то время мог оказаться и героем, и «врагом народа», и палачом. На войне как на войне. На фронте тоже не все были героями. Поэтому мне кажется честным по отношению к жертвам ГУЛАГа и по отношению к самим себе сначала в день установки «Стены скорби» в Москве, а потом в этот день каждый год выходить на улицу на митинг памяти. Как «Бессмертный полк». Пусть это будет «Полк памяти». Я бы в него вступил. («Я бы вступил в «Полк памяти»)

***

Одна из самых позитивных и пассионарных историй — история «антисоветчика» Юрия Найденова-Иванова. Он рассказал, как у троих товарищей — 19-летнего студента Юрия Найденова-Иванова, 20-летних Евгения Петрова и Валентина Булгакова в 1951 году нашли журнал «Америка». Еще Найденов переписывался с друзьями из Одессы. Всех троих обвинили в антисоветской пропаганде и в том, что «хотели переплыть Черное море на лодке». Всем дали десять лет лагерей. Петров попал в шахты Севера, Булгаков — в Сиблаг, Найденов — в шахты казахстанской Караганды. Он рассказал о тайнах выживания в лагерях. И о том, как ему случайно достался «номер жизни», который его спас. («Номер жизни» — ЕЕ666)

***

Еще одна история — дочери врага народа, о том, как жертвы репрессий выигрывали суды даже у НКВД и вселялись в свои квартиры, возвращаясь из лагерей («Реабилитирована за отсутствием состава преступления«), составили золотой фонд видеоинтервью историй «Мой ГУЛАГ».

Теперь они — Полк исторической памяти. Именно эти истории дали старт большому авторскому документальному проекту и серии художественных фильмов и спектаклей, которые будут сниматься в течение следующих пяти-семи лет. Все это будет делаться под творческим руководством кинорежиссера Павла Лунгина и художественного руководителя Театра Наций Евгения Миронова.

Прямая речь

В каждом из нас есть осколок «Стены»

Фото: Сергей Куксин / РГ

Георгий Франгулян, скульптор, автор «Стены скорби»:

— Арки, прорезающие монумент во всю длину, сделаны так, что каждому приходится пригибаться, чтобы пройти. Пригнувшись, человек глазами упирается в скрижаль: «Помни!» Как неслышная молитва, слово написано на двадцати двух языках — на пятнадцати языках народов бывшего СССР, на пяти языках ООН и на немецком — одном из языков Евросоюза.

«Помни!» приходится нести в себе тридцать пять метров — всю длину монумента. Сквозь нее каждый сможет пройти насквозь и ощутит себя на месте жертвы. Так «Стена» воспроизводит ощущение дамоклова меча. Только так, с пониманием того, что в каждом из нас есть осколок «Стены», можно идти дальше. Но непонятно, когда мы можем выпрямить спину. Непонятно, сколько времени потребуется, чтобы тот осколок вышел. Чтобы он вышел, надо лично осознать явление ГУЛАГа и сделать его частью генетической памяти нации.

Я бы хотел, чтобы каждый кусок «Стены скорби» передавал состояние трагедии. Да, ее фигуры безлики. Такими их сделала «коса смерти». Слишком многочисленными и часто безымянными были и остаются жертвы террора 30-50-х годов. Их искореженные судьбы и вычеркнутые из жизни лица и есть символ трагедии.

Пройти сквозь Стену, плача

Вслед за режиссером Глебом Панфиловым, экранизирующим повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», поиском материала об эпохе лагерей занялся режиссер Павел Лунгин. Сегодня он рассказывает РГ, почему каждому из нас придется пройти сквозь чистилище памяти.

Павел Семенович, решили, о чем будет фильм?

Павел Лунгин: Когда я думаю, как делать кино, ищу гуманистические опоры. Я из того поколения, которое еще верит в людей и не готово уйти в тотальную постмодернистскую трагедию. Да, можно снять кино и о Норильском 1953 года восстании Горлага, и о Кенгирском 1954 года восстании политзэков. Только в Норильске, по данным архивов, бастовали до 16 000 человек. Но это излет системы лагерей, а их суть кристаллизовалась внутри человека раньше. Он не мог ей не сопротивляться изнутри. Как? Вот об этом я и хочу снять фильм. Но я еще не нашел истории противостояния. Чем больше читаю, тем чаще появляются мысли: «Кто я такой? Откуда во мне столько дерзости, чтобы касаться темы, переполненной кровью и муками?» Иногда просто застываю в ужасе. Охота навсегда забыть ГУЛАГ и не знать о нем. Это инстинктивный страх перед масштабом трагедии. Я тоже боюсь — хватит сил показать глубину явления? Облагораживать ГУЛАГ — преступление, но и лишать людей надежды — преступление.

А в моем фильме обязательно будет веселый ГУЛАГ. 
И женский взгляд на лагерь

У вас нет сценария, но ведь есть Солженицын, есть Шаламов, есть «Обитель» Захара Прилепина…

Павел Лунгин: …Захар Прилепин написал очень сильный роман про Соловки. Его талант писателя вне идеологии, что дает роману такие характеры, что ого-го… Я бы с удовольствием его экранизировал. Но, по-моему, авторских прав уже нет. Хотя и у Прилепина, как и у Солженицына и Шаламова, ГУЛАГ безнадежен. А в моем фильме обязательно будет веселый ГУЛАГ. И женский взгляд на лагерь. Я картину еще не населил историями, но хорошо помню свои разговоры с Андреем Синявским. Во Франции он все время рассказывал о лагере. Однажды у него в гостях я не выдержал: «Вы о лагере вспоминаете так, будто это было что-то лучшее». Синявский даже не думал со мной спорить. У него дружбы лагерные остались, к нему в Париж приезжали люди, с которыми он вместе сидел. Они искренне верили, что в их случае «произошла ошибка». «Да, — ответил, — в каком-то смысле это была идеальная жизнь. Денег нет, женщин нет, карьеры нет, ничего нет. Ты как бы очищен от всего и можешь общаться с людьми, как с очищенными сущностями». Это потрясение на грани духовного голода и духовной чистоты. Я ищу его для фильма. Это как некоторые люди вспоминают о войне, как о каком-то очищающем переживании. Тебя как будто в серную кислоту окунули, а ты — живой.

Академик Лихачев тоже одно время признавал, что большевики в созданной ими системе ценностей были правы, когда его, не принявшего советскую власть, сослали в ГУЛАГ для перевоспитания. Не провоцирует ли такая позиция реванш палачей? Вот уже и документальный фильм снят о Родионе Васькове — создателе и крестном отце Соловков и Магаданских золотых рудников. В фильме его сын Грициан со слезами на глазах спрашивает о том, за что его отца в конце жизни по доносу упекли в ГУЛАГ на пять лет? Ведь «он вокруг себя создавал не террор, а производство, давал людям работу, еду, смысл… Он смог не стать надзирателем». Что бы вы ему ответили?

Павел Лунгин: ХХ век богат на такие феномены. Век дал мощные попытки создания нового человека. СССР, потом Германия, свой опыт был у Китая, последняя судорога была в Камбодже. В США после 1929 года тоже создавались трудовые лагеря, но там не ковали нового человека. А его переделывание — это спор с богом о человеке. Достоевский гениально передал это противостояние в «Великом инквизиторе». У него Христос ведь не просто заточен в темницу. Инквизитор искушает Христа тем, что свобода — самое большое испытание и наказание для человека, что ничего так не хочет человек, как, чтобы у него отняли свободу. Тогда ему не надо делать выбор. И свобода не нужна. Как раз ее и отнимал лагерь.

Но всегда попытки переделывания человека заканчивались крахом. Ведь сначала из него надо сделать фарш. В этом смысле, конечно, лагеря — школа воспитания. Кого? Сын гулаговского творца хорошо отвечает. Он искренне считает, что среди палачей его отец был самым лучшим и добрым, отрубал головы с одного удара, а не с двух. Это один из плодов «воспитания», когда происходит потеря критериев добра и зла. Вместо «нового человека» мы получили такой уровень его разложения, когда должны признать: идея тотального перевоспитания пагубна. Человек — «Божья тварь», существо, которое не поддается лепке стороннего скульптора и любой иной пластике. Вмешательство в естество человека — самая большая опасность, которая нас ожидает. А непроговоренность и неосознанность опыта ГУЛАГа порождает непонятый феномен опричников, которые потом рядятся в жертв.

Не была политика репрессий часто лишь предлогом для набора в трудовую армию?

Стена скорби — согласие с тем, что репрессии зло. Это начало духовного очищения

Монумент «Стена скорби», который встал в Москве 30 октября 2017 года, — это шаг народа в сторону святого?

Павел Лунгин: Скорбь для меня — это консенсус. Стена — согласие общества с тем, что было совершено зло, и понимание того, что мы сами себе его причинили. Это только начало духовного очищения. И то, что памятник жертвуют простые люди, — знак нашего выздоровления. Хоть по 15 копеек, но на Стену должна скинуться вся страна. Желание пройти сквозь Стену — это и есть ростки осознания, покаяния и искупления. Мы уже не делаем вид, что проблемы нет.

Но ведь делаем вид, часто искреннее считая, что покаяние и искупление нужно кому-то другому, но не мне. В этом смысле показательна история москвички Веры Андреевой. В цикле фильмов «Мой ГУЛАГ» музея истории ГУЛАГа она рассказала, что в 1937 году ее любимый дядя Ваня написал донос на своего отца и ее деда Дмитрия Жучкова за то, что «дворянин не признает революцию». Но отец даже у НКВД выиграл суд. Сын, изгнанный из семьи, в 1942 году погиб, защищая Севастополь от фашистов. «Он достоин смерти», — сказал о нем отец. «Дед уже лежал в земле, — вспоминает Вера Сергеевна, — а родные мне, члену КПСС, повторяли его слова: «Как ты могла перейти на их сторону?» А я не знаю. Вспоминаю деда и понимаю: я не простила ту власть, как дед не простил сына. Я не умею и не знаю, как такое прощать». Как такое прощать?

Павел Лунгин: Если бы я мог это объяснить словами, мне не надо было делать фильм «Остров». Я только знаю, что работа покаяния — подвижническая. Она дается не всем. Но я верю, что чувства стыда и раскаяния делают из человека личность. Человек начинается с ощущения стыда, с боли за беды окружающих, с сострадания. Но я в одинаковом с обществом состоянии. Я смотрю вокруг и не вижу, что общество или я движимы осознанием прожитой истории, боли, беды. Мне иногда кажется, если бы «Остров» вышел сейчас, его бы не услышали. Такое чувство, будто мы перешагнули через что-то. У мозга есть такая особенность: если человек от двух до пяти лет не заговорил, то он будет, как Маугли. Его найдут, отмоют, и он даже заговорит, но не будет свободы речи. Мозг сформировался вне языка. Так и с травмой ГУЛАГа. Может быть, прошло время, когда рана была живая и легче лечима? Но мы с трагедией ГУЛАГа все-таки встаем на путь осознания. Нам нужны время, терпение и свобода. Придут новые поколения вместо тех, кого убили и кто уехал. Мне кажется, эта эволюция идет, но пока мы — этакие кентавры… Свободная часть наша видит жизнь вокруг, много читает, думает… Но и другая его часть медленно, тяжело, но меняется. В том числе благодаря таким проектам, как «Стена скорби», но меняется…

RG

Комментарии запрещены.