Священномученик Анатолий Жураковский. В ограде верных

Источник

Об отце Анатолии Евгеньевиче Жураковском многие православные люди узнали после долгого забвения из опубликованных в 1981 году в Париже «Материалах к житию», анонимным составителем которых с любовью были собраны письма самого новомученика и воспоминания о нем, снабженные комментарием, однако опубликованные некогда статьи и произведения самого батюшки почему-то в сборник не вошли.

Священномученик Анатолий Жураковский

В ограде верных

В древнейшем и великолепнейшем из наших Киевских храмов, в св. Софии есть удивительное изображение — это запрестольная мозаика — Таинство Причащения.

Мозаика эта совершенно необычайна по своему замыслу. Таинство Евхаристии,— а, между тем, мы как будто не видим ничего, что напоминало бы нам тайную вечерю, как мы ее привыкли представлять, и как она происходила в действительности две тысячи лет назад. Нет здесь ни Иерусалимской горницы, ни утвержденного посреди стола для совершения вечери, ни возлежащих за трапезою.

В середине сень, и под этой сенью престол. Это как бы храм, алтарь, хотя определенных очертаний храма и нет. По обе стороны сеней ангелы с рипидами. Они склоняют репиды над Христом Спасителем. Он в изображении повторен. С одной стороны Он с Божественным хлебом, с другой — со Святой Чашей. С обеих сторон подходят к Нему склоненные апостолы, чающие принять от Него святыню жизни, Его пречистое Тело и Его Животворящую Кровь.

Это изображение символическое. Перед нами не историческое событие раз совершившееся в определенный момент и в определенном месте. Перед нами таинство, спасающее мир, чудо, вечно повторяющееся и неизменно пребывающее в сердцевине бытия. Здесь нет времени и ограничения места. Мы как будто не на земле, а в каком-то золотом пространстве. Земля здесь обозначена под ногами Апостолов даже темной полоской. Мы в вечности. И в вечности открывается нам смысл самого великого, самого святого, что есть в жизни — Божественной Евхаристии. О нем, об этом смысле говорят и греческие слова Евангелия, начертанные наверху мозаики: «Приимите, ядите…».

Это изображение, таинство причащения невольно вспоминается, когда мы только начинаем размышлять о литургии верных, об этом величайшем священнодействии христианства.

Литургия оглашенных кончилась. Оглашенные, прослушав прочитанные о них молитвы, вышли из храма. В древности не они одни должны были оставлять храм, в это время вместе с ними должны были удалиться и кающиеся, обличаемые своею совестью в каких-либо тяжких грехах, служивших препятствием для предстояния у престола в последующие страшные минуты. «Никто против кого», «никто в лицемерии»,— таковы дьяконские возгласы древних литургий. Они удаляют за двери храма в глухую ночь внешней тьмы, всякие остатки ползучего, липкого греха, ни одна капля мутной пены земного хаоса не захлестывала в святом ковчеге, ни один звук мирского шума и сутолоки не достигал к священному пределу.

Этого мало, по древней практике в эту минуту уходили из храма и те из верных, которые почему-либо не могли причащаться во время предлежащей литургии. Во время того, что должно следовать дальше, нет места праздным зрителям, нет места тому, кто пришел только постоять в углу, или осенить себя крестным знаменем. Здесь — пир веры. Здесь место только тем, кто хочет и может быть одним из возлежащих на пире, одним из сотрапезников Небесного Царя, кто дерзает перейти через заветную черту и приступить к самому великому и страшному, что есть в жизни.

В древности именно в этот момент священнослужители первый раз входили в св. алтарь. Малый вход был прежде моментом, в частности в Великой Константинопольской Церкви, когда впервые в храм вступал епископ, до этой минуты священнодействовали пресвитеры, но все священнослужители во время литургии оглашенных оставались посреди храма, алтарь же был закрыт св. завесой. И только, когда оглашенные, кающиеся удалялись, открывался алтарь, это святое святых храма, и священнослужители приступали к св. трапезе. Остатком этой древнейшей практики в нашей литургии является то, что именно в этот момент положено открывать св. антиминс. Правда, обыкновенно это делается раньше во время сугубой ектинии, но это явная неправильность, несоответствующая самому смыслу этого священнодействия. Служебник совершенно определенно предписывает открывать именно в начале литургии верных. Антиминс с заключенной в нем частицей св. мощей и есть именно св. трапеза, соответствующая тем мученическим гробницам, на которых в древности совершалось св. таинство. В последующей молитве, после раскрытия антиминса священник возносит благодарность за то, что он удостоился предстать перед св. трапезой.

Вот начинается литургия верных. Первое мгновение после начала, было мгновение полной тишины. Церковь погружалась в полное молчание, продолжавшееся несколько минут. Что же означало это молчание? Это была первая молитва верных, произносившаяся в молчании «тайная молитва» в собственном смысле слова. Прежде чем приступить к общей молитве и общей жертве, каждый верующий должен был совершить свою собственную жертву, должен был тайно и совершенно свободно принести Богу личную молитву свою, рассказать Богу о своем сокровенном и личном, чтобы потом уже в дальнейшем совершенно отрешиться от всего личного и слиться со всею церковью в одном общем молебно-благодарственном гимне.

Вслед за этой тайной молитвой священнослужитель начинал возносить перед св. трапезой моление от лица своей церкви.

В этих молитвах литургии верных нет уже ничего земного, ничего временного, в них только одно устремление к грядущему чуду. В них душа в покаянном порыве ищет окончательного освобождения от всего темного и недостойного, хочет сбросить с себя всю свою ветхость и немощность, чтобы обновленной и преображенной дерзновенно приступить к святейшему таинству. В последующих молитвах, в молитвах Евхаристического канона мы не находим даже покаяния, там только хвала, только благодарность, только светоносная тайна, раскрывающаяся в огненных глаголах. Здесь в первых молитвах литургии верных последний порыв покаяния, последнее омовение и очищение души, восходящей к престолу вечности.

Прежде всего священник благодарит за то, что снова удостоен предстоять пред св. трапезой. Потом он просит, чтобы Бог сотворил Своих служителей приносить моления, мольбы и бескровные жертвы, «удовлил» бы их, т. е. дал бы им довольно силу Своего св. Духа, чтобы они проходили свое служение в чистом свидетельстве своей совести. В другой молитве он просит об очищении душ и телес от всякой скверны плоти и духа, просит, чтобы все верующие неповинно неосужденно причастились св. Тайн — новое доказательство того, что в древности все присутствующие на литургии были причастниками.

Наконец, следует тайная молитва, читаемая священником тогда, когда уже воспевается херувимская песнь, эта молитва довольно позднего происхождения и глубоко личного характера. «Никтоже — молится священник — никтоже достани от связавшихся плотскими страстьми и похотьми приходити или приближитися или служити Тебе Царю Славы: еже бо служити Тебе велико и страшно и самем небесным силам». В мгновение ока, как на страшном судилище Христовом, проходит перед священником его жизнь. Явися жизнь его деяний и тайная летопись его сердца. В сознании своего совершенного бессилия своей греховной запятненности, небрачной поруган-ности своих одежд стоит он перед поедающим огнем Божества. И голос пробужденный и сбросивший с себя обыденный тлен совести, громко обличает и спрашивает — тебе ли предстоять у престола и твоими ли руками совершать мироспасительную службу? Но из глубины этой немощи и из мрака собственного сердца подымаются взоры к Единому Чистому, к Единому Безгрешному. «Но обаче неизреченного ради, безмерного Твоего человеколюбия непреложно и неизменно был еси Человек и Архиерей нам был еси». Мысль этих слов должна проникнуть не только в сердце священника, но в сердце каждого верующего.

Вот перед нами священник, это такой же человек, как мы, с такими же, как у нас, человеческими слабостями, несовершенствами, немощами, если бы мы захотели и если бы это было нам позволено, мы даже сами могли бы указать на эти немощи и пересчитать многие из них. И вот он, этот слабый человек и грешный, вот сейчас перед нами совершит спасающее мир чудо, святейшую службу.

Нет, не он совершит эту службу, не он истинный совершитель таинства. Есть Некто, есть Другой, облеченный в непорочность и славу. Он-то предвечный первосвященник, Божественный Архиерей, Он Сам священнодействует в эти мгновения за божественной литургией. Как во время архиерейской службы, служит архиерей, а пресвитеры только сослужители, так в другом, гораздо более глубоком и таинственном смысле священник всегда только сослужитель таинственного Архиерея, неизменно возносящего святое приношение. И не ангелы священнодействуют вместо недостойных священников, как это думают некоторые и как это ошибочно утверждается в некоторых очень поздних молитвах и акафистах. Ангелы не имеют права и силы совершения таинства, они только, как говорит одна молитва из чина елеосвещения «желают приникнути» к святейшей тайне, они тоже только помощники и сослужители, истинный совершитель таинства Христос, Свет и Спаситель мира.

Поэтому грешно и нехорошо, когда мы слишком большое внимание обращаем на то, кто, какой священник служит литургию или преподает нам св. причастие. Мы должны помнить, должны сознавать, что, если только мы в храме православном, где совершается истинная служба, то совершает ее всегда Один, всегда Он, всегда Христос. Он священнодействует. Он причащает, непосредственно из Его рук получаем мы хлеб жизни. В лучах Его света должно теряться для нас знакомое нам лицо земного служителя, земного священника.

И в этой молитве Херувимской песни, склонившийся перед св. престолом, священник исповедует предвечное архиерейство Христа Спасителя, встречая Его истинного совершителя тайны, как бы передает Ему свои полномочия, свое священство, становясь рядом с Ним у божественной трапезы. В этом сознании Его близости, Его непосредственного участия в служении для священника источник и чувства бесконечной ответственности и вместе с тем дерзновения, несокрушимой уверенности в том, что никакие несовершенства и немощи его человеческого, слишком человеческого существа, не остановят хлынувших из разверстых глубин огненных волн вечности. «Ты приносяй и приносимый, Ты приемляй и роздаваемый»,— так говорит священник Тому, приближение Кого чувствует он всем своим существом в эти мгновения.

В эти минуты верующие воспевают молитву, именуемую Херувимской песнью.

Есть слова, может быть, мало доступные для нашей мысли, может быть, непонятные, но почему-то от них, от слов этих трепетно волнуется душа, замирает сердце.

«Иже херувимы, тайно образующе…»

Я думаю, что не все из тех, кто знает эту молитву наизусть, понимают ее до конца, дают себе отчет в каждом слове. Это действительно трудная, мало понятная молитва. Но почему же от них, от этих непонятных слов, каждый раз, когда мы их слышим, а ведь сколько раз мы их слышали, почему умиленное сердце тает от них, как воск от огненного пламени? Почему и церковь именно для этих слов, для этой молитвы установила совсем особые, особенно-торжественные, особенно-волнующие напевы? И почему как-то само собой преклоняются колени у множества верующих при словах этих?..

«Иже херувимы тайно образующе…» Херувимы… Кто это такие, что знаем мы о них? Это — один из ангельских чинов, один из небесных воинств.

Там, в горнем мире, возвышающемся над нами, бьющем своими крылами в утончающиеся по временам и становящиеся прозрачными грани нашего земного бытия, там своя иерархия, свое чиноначалие, свое многообразие служений и степеней восхождения… Начала, власти, господства, силы, престолы… мы не понимаем ни этих различий, ни самых этих имен. Да и не нам с нашим плотским и земным умом пытаться проникнуть в тайну этих различий. Мы знаем, что херувимы и серафимы — это высочайшие степени ангельского чиноначалия, небесной иерархии, ближе всего предстоящей к престолу Господней славы.

В Библии пророк Иезекиил в первой и потом в десятой своей книге говорит о херувимах.

Пророк рассказывает здесь о видении им божественной славы, о бывшем ему богоявлении. Как Моисей в купине, как Илия в тихом веянии ветра, как Исаий в храме, так и Иезекииль при реке Хораве видел Бога. И видение это было особым, неповторимым, непохожим на другие откровения божественного величия. О нем рассказывает пророк в своей книге, рассказывает настолько, насколько можно рассказать о неизреченном, рассказывает на языке человеческих образов, человеческих символов и подобий.

«И я видел,— говорит пророк,— и вот бурный ветер шел от севера; великое облако и клубящийся огонь и сияние вокруг него, а из середины его видно было подобие четырех животных,— и таков был вид их: облик их был как у человека; и у каждого четыре лица, и у каждого из них четыре крыла, а ноги их, ноги прямые и ступни ног их, как ступни ног у тельца, и сверкали как блестящая медь и крылья их легкие, и руки человеческие были над крыльями их… Подобие лиц их, лицо человека и лицо льва с правой стороны у всех четырех, а с левой стороны лицо тельца у всех четырех и лицо орла у всех четырех… И вид этих животных был вид горящих углей, как вид лампад, огонь ходил между животными и сияние от огня, и молния восходила из огня… И смотрел я на животных и вот на земле подле этих животных по одному колесу перед четырьмя лицами их… И все тело их, и спина их и крылья их и колеса кругом были полны очей, все четыре колеса их… И когда шли животные, шли колеса подле них, а когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колеса. Куда дух хотел идти, туда шли и они, куда бы ни пошел дух, и колеса поднимались наравне с ним. Ибо дух животных был в колесах… Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла простертого сверхе над головами их… а над сводом было подобие престола по виду, как бы из камня сапфира, а над подобием престола было как бы подобие человека вверху на нем. И видел я, как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри его. От вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы некий огонь и сияние было вокруг него. В каком виде бывает радуга во время дождя, такой вид имело это сияние кругом» (Кн. преп. Иезек., гл. I, гл. X).

Эти таинственные существа, явившиеся пророку, носившие образ животных, как воплощение напряженной жизненной силы, как мы узнаем из десятой главы пророческой книги, херувим славы, а Тот, Кого пророк не может описать на человеческом языке, о Ком говорит нагромождая бесчисленные, ограничительные понятия: «подобие», «как бы», «вид»,— это был Сам Владыко ангелов и людей, почивающий в мире света на колеснице херувимской.

Св. Макарий Великий в своей первой беседе говорит о том, что видение пророка Иезекиила имеет помимо других смыслов еще особый смысл непосредственно относящийся к нашей душе.

«Пророк,— говорит преподобный,— созерцал тайну души, имеющей принять Господа своего и сделаться престолом славы Его. Ибо душа, которую Дух, уготовавший ее в седалище и обитель Себе, сподобил приобщиться света его и осиял красотою неизреченной славы Своей, делается вся светом, вся лицом, вся оком, нет у нее ни одной части не исполненной духовных очей света, т. е. нет в ней ничего омраченного; но вся она всецело соделана светом и духом, вся исполненная очей и не имеет никакой последней или задней стороны, но отовсюду представляется лицом, потому что снизошла на нее и восседает на ней неизреченная красота славы Света-Христа» (Пр. Мак. Егип., стр. 4).

«Иже херувимы тайно образующе…» Вот от этой неизреченной и сладостнейшей тайны души человеческой, в ее непосредственном приближении к Богу говорят слова Херувимской песни. «Мы таинственно изображающие херувимов»… Мы изображаем их не тем только, что вместе с ними воспеваем хвалы и песнопения нашему Владыке, мы изображаем их, мы отображаем их тайну в себе, потому что душа наша, ставшая вся оком, вся лицом, вся светом, становится сама престолом божественной славы, принимает на рамена свои Самого Господа.

Вот Он идет Небесный, Божественный Владыко, Царь славы; Он нисходит невидимо дориносимый чинами ангельскими. Как в древности победоносный триумфатор входил в город, носимый на щитах и копиях воинств, так Он Победитель ада и смерти идет на Божественное пиршество, возносимый на огненных щитах и копьях ангельских сонмов.

И душа наша в трепетном своем порыве не только хочет встретить Его грядущего хвалами и гимнами,— она простирается к Нему, отложив трел и суету житейских попечений, чтобы вступить в эти торжествующие херувимские лики, принять Его на себя и понести вместе с ними.

«Иже херувимы, тайно образующе»… Грешные мы, темные мы… заблудились мы на темных распутьях мира, погасли наши светильники, нет у нас ни елея, ни одежды брачной. Но наша осквернившаяся на стогнах мира душа, наше расточившее свои сокровища сердце, они созданы божественной рукой и носят в своей глубине, вечное и нетленное сияние Его образа.

Наша душа, она не только христианка, как сказал древний церковный писатель,— каждая душа по природе христианка — душа наша, каждая душа, она по природе богоносна и богоподобна, она создана ни для чего иного, как для того, чтобы стать живым престолом Живого Бога, подняться к высочайшим пределам небесных сфер, вступить в самые недра божественной жизни и преисполниться до краев светом невечеющим, достичь обожествления, обожения.

«Иже херувимы, тайно образующе»… и не потому ли так замирает душа от этих слов, что в них слышит она весть о том, о чем не смеет помыслить, но что является единственной целью ее создания, для чего вызвана она к жизни из молчания, небытия творческим глаголом, о предстоянии в херувимских сонмах, о совершенном приближении к Самому Богу?

И в тех священнодействиях, какие совершаются во время пения херувимской песни, в них изображается то же, о чем она говорит словами.

Храм снова наполняется кадильным благоуханием, как перед чтением Евангелия. Тогда благоухание предуготовляло встречу Господу. Он являлся в Своем святом слове. Теперь оно снова предуготовляет встречу Ему.— Он идет, идет. Сам в Своей Божественной плоти и Боготворящей Крови Своей.

Священнодействия великого входа говорят о том же. Великий вход переносит нашу мысль к тому времени, когда храм был устроен иначе, чем он устроен теперь. Теперь алтарь, к сожалению, по своей внешней обстановке далеко не соответствует тому идеалу Святого Святых, которому он должен был соответствовать. В ветхозаветном Святом Святых была божественная пустота. Там не было ничего кроме величайших святынь, и вхождение туда мыслилось как что-то несказанно страшное. А ведь насколько оно это ветхозаветное Святое Святых по своему значению и смыслу было меньше и ниже христианского алтаря. А между тем, как часто в алтаре нашем кроме величайших святынь бывают предметы совершенно посторонние, там хранятся и книги, и облачения, складываются иконы, иногда даже одежды священнослужителей. Входят туда и миряне в те моменты, когда захотят, и когда им нужно.

Иначе было в древности. Тогда алтарь был совершенно выделен. С одной стороны алтаря находилось особое помещение — жертвенник и сосудохранительница, там находились св. сосуды, туда приносили миряне свои приношения для службы. С другой стороны находился, так называемый, диаконник, где хранились св. облачения. Самый же алтарь не заключал в себе ничего кроме престола. В него входили только священнослужители, входили только тогда, когда это было положено по чину священнодействия. Священная тишина, священный трепет наполнял как будто самый воздух этого места.

И вот во время великого входа оттуда из жертвенника, из сосудохранительницы переносились священные предметы, приносились священные приношения для совершения таинства. Священнослужители принимали их и возлагали на св. трапезу. Остатком этого и является тот момент в архиерейском служении, когда служащий епископ принимает из рук священнослужителей св. Чашу и дискос.

В этот именно момент совершалась проскомидия, что и значит — приношение. Поминались тогда и приносившие. Остаток этого, то поминовение верных, которое совершается ныне на великом входе.

Это шествие священнослужителей со св. Чашей и с дискосом в торжестве и славе, оно говорит о том, о чем возвещают и молитвы и песнопения этого мига — о Христе, окруженном закрывающими свои лица ангелами, архангелами, херувимами и серафимами. Идущем заклатися и датимя в снедь верным.

Как там, накануне Своих страданий в Иудее, Он вступал в Иерусалим, и народ приветствовал Его своими восклицаниями, дети кричали Ему осанна,— так теперь Он идет для того, чтобы снова открылась Его Голгофа, и мы встречаем Его, склоняясь перед Ним и перед чудом наступающего мгновения.

Я закончу свою беседу мыслью, которую неоднократно высказывал с этого св. места.

Вот видим мы, видим все явно, своими очами, как слава Божия отступает, отходит от нас, скрывается в горних высотах. Мы видим, как умолкают один за другим алтари, и как в бесчисленном множестве храмов прекращается святое служение. И душа наша наполняется и страхом, и мучительной болью. Неужели же и для нас наступит мгновение, когда мы будем лишены возможности стать перед лицом святого возношения и «наслаждатися божественной литургией». Мысль об этом не может не ранить нашего сердца жгучей болью, потому что, может быть, нет ничего более страшного, более мучительного на земле, как именно это. И все же, если мы заглянем в глубину нашего сердца, всмотримся пристально в длинную вереницу мгновений, пережитых нами в храме, то мысль об этом отъятии от нас божественной славы исполнит нас ни ропотом против божественного приговора, ни томительным смущением перед его непонятностью, а только жгучим стыдом от сознания собственной вины и собственной ответственности.

«Прав Ты, Господи, и правы суды Твои…»

Если так совершалось и так совершается, если Он попускает то, что Он попускает, то не потому что, чтобы был Он жесток и немилосерд — да не будет — но потому, что мы этого достойны, мы так восхотели.

«Иже херувимы тайно образующе»… «Всякое ныне житейское отложи попечение»…

Пусть каждый вспомнит, пусть каждый наедине со своею совестью даст себе отчет в том, сколько раз слышал он эти слова, и сколько раз оставалась душа все в том же плену житейских попечений, липкой тины греховной немощи и не несла навстречу грядущему чуду, навстречу самому великому и самому святому из того, что было и будет, ничего кроме своего тупого равнодушия и бестрепетного безразличия.

Пусть каждый ответит и пусть тогда судится с Богом и скажет, кто виноват в нашей великой, в нашей безмерной скорби…

Об отце Анатолии Жураковском

Об отце Анатолии Евгеньевиче Жураковском многие православные люди узнали после долгого забвения из опубликованных в 1981 году в Париже «Материалах к житию», анонимным составителем которых с любовью были собраны письма самого новомученика и воспоминания о нем, снабженные комментарием, однако опубликованные некогда статьи и произведения самого батюшки почему-то в сборник не вошли.

Жизнь о. Анатолия связана прежде всего с Киевом, хоть родился он в Москве в семье учителя, в школу начал ходить в Тифлисе и в Киеве очутился только в 1911 году. Здесь, учась еще в гимназии, юноша сблизился с В. В. Зеньковским, председателем местного религиозно-философского общества и приват-доцентом на кафедре философии университета, который руководил его занятиями и стал со временем старшим другом. У него Жураковский с 1915 года учился в Киевском университете и писал работу «Жозеф де Местр и Константин Леонтьев».

Первая мировая война оторвала юношу от занятий, но и в армии он не оставлял изучение богословия, опубликовав в Киевском журнале «Христианская мысль» две статьи, вышедшие в самый канун революции. Вернувшись в Киев, бывший студент начинает проповедовать Слово Божие в казармах и рабочих кварталах, но вскоре, заболев туберкулезом, вынужден отправиться в деревню, где местные крестьяне упросили его стать их священником. 18 августа 1920 года в Успенском соборе только что окончивший университет А. Е. Жураковский был посвящен в иереи.

Через некоторое время, благодаря ходатайству профессоров университета, о. Анатолий стал настоятелем церкви св. Марии Магдалины в Киеве, которая быстро наполнилась молящимися — интеллигенцией и молодежью, сумевшими оценить вдохновенный дар молодого пастыря и проповедника. Стихийно создаются кружки по изучению Священного Писания и устава, возникает свой хор, образуется сплоченная община, сестричество… Но это длится недолго — в ночь на Великий четверг в марте 1923 г. батюшку арестовали и сослали в Красно-Кокшайск (теперь Йошкар-Ола), где он оставался до конца следующего года.

После возвращения в Киев о. Анатолий с прежним горением возобновляет свое служение в небольшой Варваринской церкви, где вокруг него снова собирается активная община, которая поддержала его в 1927 году, когда он оказался среди «непонимающих». 1 октября 1930 года, больной туберкулезом, о. Анатолий был арестован и приговорен к смертной казни, замененной 10 годами концлагерей. Свирские лагеря, Соловки, Беломорканал — этапы его Голгофы. В конце 1937 года близкие получили сообщение о новом сроке —10 лет без права переписки, что означало одно — расстрел.
Мучеником за веру Христову кончил свою жизнь о. Анатолий Жураковский. Ему было только 40 лет… Как он писал в одном из лагерных стихотворений: «И юности неложные обеты запечатлелись язвами Креста». Публикуя его неизвестные работы, мы приносим скромный цветок на затерянную могилу замечательного подвижника и талантливого богослова в надежде, что со временем будут обнаружены и напечатаны и другие его произведения, которые с Божьей помощью сохранили его друзья и духовные дети.

В.В. Антонов