Массовые репрессии… Привычное и будто затертое от частого употребления словосочетание. А ведь за этими двумя словами – судьбы миллионы людей, у каждого из которых была своя жизнь, свои стремления, свои надежды, своя вера. Что мы знаем о них? Обычно в руках наших современников остаются лишь краткие архивные записи. Вот, например: 4 марта 1938 года тройка УНКВД по Омской области по статье 58-10, 58-11 УК РСФСР приговорила к расстрелу Марию Андреевну Алешкову за «сбор подписей с просьбой в горсовет не закрывать Спасскую церковь и дать туда священника» (Архив УФСБ по Омской области Д.П-5159).
Чуть больше об этой конкретной женщине, которая была приходской старостой и многодетной матерью, можно узнать из справки Книги памяти жертв политических репрессий:
Алешкова Мария Андреевна, родилась в 1882 году, село Покровка Омского района Омской области, жительница города Тары.
Церковная староста Спасской церкви арестована 25 февраля 1938 года.
Приговорена 4 марта 1938 года к расстрелу.
Погибла 16 марта 1938 года, расстреляна Тарским НКВД-3 по Омской области.
Реабилитирована 11 января 1957 года за отсутствием состава преступления.
(Книга памяти жертв политических репрессий. Забвению не подлежит).
Но порой удается услышать живые свидетельства очевидцев. В 1989 году корреспонденту газеты «Ленинский путь» удалось поговорить с дочерью этой женщины, погибшей за свою веру. Получается, во времена атеистических гонений даже молитва дома или в церкви являлась поводом объявить человека политически нелояльным, а просьба о сохранении храма становилась причиной казни. Однако подробности трагической истории Марии Андреевны Алешковой кажутся сейчас не просто страшными, но просто невообразимыми, ведь даже ходатайство об открытии церкви она и другие прихожане подали по предложению властей.
– Мать моя была родом из бедной семьи из под Ачаира, – рассказывала дочь убиенной старосты храма Валентина Ивановна Кондрина. – Жили трудно, и поэтому подростком отдали ее в прислуги к богатому хозяину. Потом она в поисках работы уехала в Омск, где и познакомилась с нашим будущим отцом. Иван Ильич был хорошим специалистом по мельничному делу, его пригласили хозяева Тарской мельницы на работу, пообещав неплохие условия. И потом, после революции, отец свою профессию не оставлял. Он умер в 1935 году, а мать в 38-м арестовали. За что – до сих пор понять не могу. О том, что немало тарчан уже было арестовано, мы конечно знали, но никак не предполагали, что это может коснуться и нашей семьи. Однако беда не миновала…
Валентина Ивановна все помнит до мельчайших подробностей. По ее словам, однажды зимой 1938 года Марии Андреевне пришла повестка из исполкома с предписанием явиться к чиновнику по фамилии Михель. Ну как не пойдешь? Пошла, конечно, теряясь в догадках, зачем ее вызвали.
В своем кабинете этот самый Михель начал разговор неожиданным вопросом:
– Вот Вы верите в Бога (какая осведомленность!), почему же не хлопочете об открытии церкви в городе?
– Да я и дома помолюсь, – ответила Мария Андреевна.
– Зачем же дома? Теперь разрешается приходу иметь церковь. Исполком разрешит, вам только нужно собрать сход прихожан и принести решение схода.
– Но я же неграмотная. Писать не умею.
– Ну, есть же среди верующих грамотные. Кто-нибудь напишет. Или составьте тогда список прихода.
Сутью этого диалога в исполкоме Алишкова поделилась с соседями. Ничего, естественно, не подозревая, православные список составили и поручили Марии Андреевне, раз уж та знает, в какие двери входить, отнести его в исполком. Но там все тот же Михель внес некоторые изменения в предложенную им самим процедуру.
– Список не годится, – вдруг заявил он. – Нужны заявления от каждого.
Прихожане пошли и на это. А через некоторое время Мария Андреевна узнала, что кое-кого из «заявителей» арестовали. Тогда-то только она начала догадываться…
Как-то поздней морозной ночью постучали в ставни, и Мария Андреевна тревожно сказала: «Это за мной». Пришедшие сотрудники органов сделали обыск, перетрясли весь дом и, ничего не найдя, сказали: «Придется вам с нами прогуляться». Но Мария Андреевна собралась, как навсегда, перекрестила спящих детей – больше в семье ее никто не видел.
Через несколько дней прибежала соседская девочка, говорила, что «видела бабушку, ее вели в милицию. У нее лицо синее-синее».
Валентина как старшая дочь понесла передачу. У входа в тюрьму образовалась целая очередь. У вышедшего начальника тюрьмы Василия Карсакова спросила о матери.
– Ее здесь нет, – ответил он.
– А где же?
– Отправили на Колыму.
– Но ведь мы же следим за выходом каждого этапа?!
– Ничего я тебе больше сказать не могу.
Дома Валентина сказала своим, что передачу отдала.
Думается, что о том времени многие могли бы рассказать подобную историю – не мудрствуя лукаво, карающие органы проводили аресты по некоему шаблону. Но дело в том, что Валентина Ивановна Кондрина поведала не только об этом. И ввиду особой важности рассказа привожу его дословно:
– После войны, когда мой муж Петр Афанасьевич Кондрик вернулся с фронта, поселились мы на окраине Тары, неподалеку от тогдашнего скотомогильника. Там действовала салотопка, куда муж устроился на работу сторожем. Как-то летом понадобилось выкопать новую яму для нашего скота. Пригнали заключенных, видимо, уголовных, и с ними, конечно, конвой. Стали копать и наткнулись на захоронение людей, притом не очень давнее. Кроме останков, находились в нем некоторые вещи: очки, сапоги, остатки одежды, даже небольшие деньги. На одном сапоге прочитали фамилию – Нарыцин. Даже конвоиры удивились – «сколько людей побито». Почему-то стали обвинять мужа, вызвали прокурора, начальника милиции. В конце концов, приказали выкопать яму в другом месте, а эту, с останками людей, зарыть. И еще приказали всем молчать.
Случилось это, по словам Валентины Ивановны, через пять-шесть лет после окончания войны – времена были все еще неблагоприятные для лишних разговоров. Но через много лет, в 1956 году, строительная бригада кирпичного завода, которой руководил Иван Болеславович Весельский, возводила жилой дом по улице 11-я Линия. Когда стали копать яму под туалет, экскаватор вдруг поднял на поверхность человеческие кости, черепа.
– Работа, конечно, сразу приостановилась, – вспоминает И.Б. Весельский. – Мы сообщили начальству. Прибежали рабочие с завода, жители близлежащих улиц. Черепов мы насчитали около десяти. В каждом – небольшое отверстие, как от пули. Неплохо сохранились хромовые сапоги со слоеной подошвой, в сапогах – остатки конечностей. Я живу на соседней улице, поэтому и жена моя пришла. Она все это видела, может подтвердить, да и экскаваторщик Абдурашитов не откажется. В общем, закопали мы останки опять в том же месте, а яму выкопали в другом… »
– Черепа были различных размеров – большие и маленькие, видимо детские, – говорит Галина Викторовна Весельская. – В каждом небольшое отверстие на затылке. Из вещей были сапоги, эмалированная миска, остатки шерстяной ткани с рисунком «в елочку». Людей собралось немало, многие говорили, что это расстрелянные в 30-х годах, что их убивали в подвале НКВД, а ночью вывозили и закапывали здесь…
Р.Г. Абдурашитов: «Да, такой случай летом 1986 года был. Захоронены люди были на глубине полтора метра. Черепа, действительно, взрослые и детские. Отверстие в затылке каждого, но не навылет. Поэтому мы пытались найти хоть одну пулю, но в земле это трудно, да и зрения было не много…
Если сопоставить эти свидетельства и рассказ Валентины Ивановны Кондриной, то можно прийти к выводу, что в районе бывшего скотомогильника (а место это впоследствии стали застраивать жилыми кварталами) находятся массовые захоронения людей. Но когда это случилось, почему именно здесь, почему люди захоронены так не по-человечески? На все эти вопросы, еще конечно, нужно найти точные и основательные ответы. Кто-то ведь об этом знает…
«Чтобы пролить хоть какой-то свет на слухи о том, что это бывшие репрессированные, я встретился с одним из тех, кто служил в НКВД в 30е годы, – рассказывает автор статьи в газете «Ленинский путь». – Иван Иванович (назовем его так), человек пожилой, добровольцем ушел на фронт, прошел войну, как говорится «от звонка до звонка», имеет боевые награды. Много рассказал о том, как он боролся с уголовщиной. Однако на конкретные мои вопросы отвечал неохотно. О том, что в подвале расстреливали, он «что-то слышал, но врагами народа занимались органы госбезопасности». В частности, была названа фамилия начальника Тарского отделения этих органов некоего Аникеева, который отличался особым рвением в поисках «врагов народа»… В конце нашего разговора, когда я сказал, что люди говорят о расстрелах в подвале и захоронении расстрелянных потом на скотомогильнике, Иван Иванович вдруг неосторожно обронил: «Надо же, а я думал, их уводили на кладбище».
Конечно, легче всего забыть о тяжелых моментах прошлых лет, надеясь, что пыль времени покроет страницы истории непрозрачным покрывалом. Но наследство потомков – память, пусть и тяжелая, непритная, страшная. И отказываться от этого наследства нельзя.
В основе публикации
– статья газеты «Ленинский путь»
от 1 июля 1989 года,
размещенная сайтом Тарской епархии